БАНДЕРОВЕЦ

 

Деда по отцовской линии я не помню совсем. Оно и не удивительно. К тому времени, когда я появился в семье его младшего сына, самого деда уже два года, как не было среди живых. Долгое время я не проявлял к его личности никакого интереса. Он был мне просто без надобности. У меня была бабушка, и её мне вполне хватало. Она со мной нянчилась, воспитывала меня. Все дни раннего детства я проводил с ней, а родители с раннего утра и до позднего вечера работали. Бабушка очень меня любила, и я это точно знаю. Она ласково называла меня: «Романька». Братьев моих всегда серьёзно официальным тоном: «Сергей» и «Александр». Или же пренебрежительно – обижено: «Серёжка» и «Сашка». И никогда не слышал я от неё «Серёженька» и «Сашенька». Она их, конечно же, тоже любила. Ну, а как можно не любить собственных внуков? Но меня она любила, если не сильнее, то как-то особенно. Для неё из трёх внуков я был в некотором роде избранным. Ею же. Просто потому, что из всех её внуков и внучек, как она сама и говорила, я был самым ласковым, добрым и внимательным к ней. И меня это до сих пор греет. Помню, как она обижалась на родителей, когда те решили вдруг в детский сад меня отдать. Пора было учиться жить среди множества самых разных людей, а не с бабушкой в затворках. Но бабушка восприняла это, как личное недоверие к ней, и очень обиделась. По сей день согласен с ней полностью. Общество меня не любит и не жалеет. И сам я к этому обществу  без особого трепета отношусь. Ну, живут люди, и пусть себе живут. У каждого своя жизнь и любить меня им некогда. А мне их. Между прочим, читать в четыре года меня научила бабушка, а не общество. Поэтому я люблю её до сих пор, несмотря на то, что её давно нет с нами. Я её помню, и буду помнить всегда – всегда. Маленькая с круглым, как блин, сильно морщинистым лицом и всегда в платке. Я ни разу не видел её с непокрытой головой. Вот она, сидя на диване, читает вслух по слогам русские сказки. Ей всегда нравилась эта книга. Она её перечитывала несколько раз. И я не помню, в коротких её скрюченных непосильным крестьянским трудом пальцах, никакой другой книжки, хотя в нашем доме их всегда было великое множество. Хоть мы и крестьяне, а всё же не бездари: отец любил фантастику, мама, понятное дело, что-нибудь вроде «Анжелики». И у них по восемь обязательных классов средней школы. Я обожаю военно-исторические романы, и образование у меня теперь высшее. У бабушки было всего три класса, и она, сколько её помню, любила только русские сказки, которые читала вслух, отдельно проговаривая каждый слог и медленно водя пальцем по строчкам. Такой я её и помню.

А ещё помню, что у неё были очень плохие слух и зрение. Но если с помощью очков она могла разглядеть буквы в сказках, нас вблизи и даже то, что показывают по телевизору, то слышать, хоть как-то ей не помогал даже специальный слуховой аппарат. По несколько раз и очень громко приходилось повторять одно и то же, пока она услышит, что ей говорят. Это сильно раздражало, но своё раздражение я мог засунуть, куда угодно, и, ни в коем случае не высказывать его вслух, потому что обидел бы тогда бабушку, чего не мог допустить по двум причинам. Первая – родители меня порвали бы на британский флаг за такое поведение. Бабушка была буквально святым человеком в нашем доме, во всяком случае, я никогда не видел, что бы родители как-то неуважительно к ней отнеслись. Чего уж обо мне говорить.  Вторая причина – я любил бабушку, и сам очень мучился бы тем, что обидел её. Или нет, не любил я её, а люблю до сих пор. И это, наверное, первая причина, а не вторая. И лишь, поэтому, тщательно скрывая раздражение,  я всякий раз спрашивал у бабушки.

- Баб, ты почему так плохо слышишь? 

После нескольких её вопросительных: «А»? «Что»? «Не слышу, Романька»? на каждый из которых я повторял вопрос, она, наконец-то отвечала.

- Так дед ваш, бандеровец эдакий, лупил же меня не жалеючи. И топором в меня кидал, и с ружья стрелял, и душил, а уж по голове сколько бил, так и не сощиташь. Как он в дом, так я под койку и лежу там, пока не услышу, что добрый сёдни.

Каждый раз, когда я задавал бабушке вопрос, почему она так плохо слышит, я получал именно этот ответ. Правда, говорила она об этом всегда беззлобно. Зато злился я. Как он смел, «бандеровец эдакий», мою добрую, ласковую бабушку бить. Сволочь. Но злоба моя быстро проходила, и я просто не думал о деде и не вспоминал его. А как мне его было вспомнить, если он помер, когда меня ещё не было? Я деда по отцовской линии не помню совсем. Зато помню бабушку и люблю.

А ещё я, сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, когда и как я узнал весь истинный, ужасающий и леденящий душу, смысл слова «бандеровец». Может, в школе? Хотя вряд ли. Там, когда поднималась тема войны, были только многочисленные Герои красноармейцы и фашисты, но последние в отличие от первых, строго в одном лике. Были двадцать восемь панфиловцев и спасший в Берлине маленькую немецкую девочку, сержант Масалов, который, как теперь знаю, мой земляк, чем горжусь. Были лётчики Талалихин и Гастелло, и Покрышкин с Кожедубом. Была ещё Маншук Маметова. Были Егоров и Кантария, Матросов и Павлов. Были Пионеры – Герои. И был Гитлер. Не помню, что бы ещё каких-то фашистов мы знали по именам, как Героев – красноармейцев. Но зато точно помню, что никаких бандеровцев не было.

А потом в нашей школе появился новый мальчик, фамилия которого заканчивалась на букву «о», и как-то вдруг разом все стали звать его «бандеровец», а я не мог понять, почему. Не уж-то он кого-то бьёт и душит? Неужели бабушку свою? Но этого быть не могло. Мальчик тот был тихим и смирным, и учился хорошо, но сторонился всех нас. Нет, не избегал прямо, и общался, и даже играл с нами, но как только кто-то выкрикивал: «Эй, бандеровец»! он уходил, и долгое время оставался в одиночестве. Кто-то, помню, сказал, что бандеровец он потому, что их семья с Украины приехала, и дед его был самым настоящим бандеровцем.  А я никак не мог взять в толк, какая связь между опредёлённой территорией и злым человеком, который топором в жену кидает. Мой дед не с Украины, а тоже бандеровец.

Я не помню, где я взял книжку про Хатынь, но в нашем доме её точно никогда не было. Прочитав её, я ужаснулся – советских людей вместе с детьми жгли в сараях точно такие же советские люди! Как это возможно?! Кто эту ересь придумал?! Кажется, родители подтвердили, что это не ересь, что этот кошмар был, и я услышал: «Бандеровцы жгли. Не люди»! А потом ещё увидел кинофильм «Судьба», где был такой же эпизод, только там партизаны успели спасти людей.

Это открытие, как, впрочем, и любое другое, касающееся истории Великой Отечественной появилось в газетах, журналах и на телевидении, когда я заканчивал пятый класс средней школы. В те дни я и не понимал, что происходит нечто грандиозное. Моя Родина рушилась раз и навсегда – Советский Союз уходил в историю, которую тут же перевирали, как могли, все, кому не лень. С разных сторон послышалось: «Отцы и деды не хотели воевать за коммунистов, их палками гнали на фронт»! «Лучше бы проиграли немцам, и теперь пили бы пиво баварское, жили бы, как белые люди»! «Войну выиграли уголовники из штрафных рот и батальонов, а коммунисты за их спинами в заградотрядах отсиживались»! «Отцы с фронта возвращались и их тут же в ГУЛАГ отправляли»! «Подвига двадцати восьми панфиловцев не было! Коммунисты придумали, что бы народ агитировать на войну, которая народу-то и не нужна была вовсе»! «Матросов поскользнулся на льду просто, а так бы ни в жизнь не лёг на пулемёт»! «Павлов - выскочка, не он командовал обороной легендарного дома в Сталинграде»! «Гастелло был пьян и просто не справился с управлением самолётом»! «Кантария и Егоров назначены знаменосцами Победы в угоду грузину Сталину – кровопийце и русским – оккупантам, а на самом деле не они водружали Знамя Победы над Рейхстагом»! «Генерал Власов – вот истинный Герой, а не маршал Жуков, гнавший пехоту в лобовые атаки на высотки с немецкими пулемётами»! Стараясь побольше, посмачнее облить помоями коммунистов, незаметно облили этими же помоями и Великую Победу нашего народа, а, значит, и сам народ. Началась великая вакханалия, историческая истерия. Стало очень модным, ругать своих предков – победителей, плевать в своё прошлое и посыпать голову пеплом: «Не ведали, что творили, простите нас, дикарей, просвещённые европейцы и американцы»!   

Я во всё это не вникал. Мал ещё был. Но одно я отныне знал точно и ужасался этому. Я знал смысл слова «бандеровец». Я знал, кто такие бандеровцы. И это слово буквально резало моё сердце, топтало мою душу. Я не хотел соглашаться с тем, что мой дед – предатель и убийца детей, женщин, стариков. Нет! Нет! Нет! Получается, что я от гнилого семени. Я предпринял последнюю попытку, опровергнуть эту страшную правду, и обратился за помощью, как я считал, к самому умному человеку среди нашей родни, знавшему при этом деда лично. Но родная сестра бабушки, проживавшая в городе в отдельной квартире и работавшая аж целым главбухом на большом заводе, мою надежду убила окончательно.

- Ну, а кто он, Ванька-то? Конечно, бандеровец. Самый настоящий. Всегда был злым, хмурым, ни разу его улыбающимся не видела. И дрался всегда со всеми страшно, до крови, за что каждый раз в милиции ночевал. Боялись мы его все. Бандеровец и есть.

Это был полный крах. Я не знал, что мне делать и как жить дальше с мыслью о том, что мой дед не Герой войны, как у других ребят, а сволочь, гадина, предатель и убийца. То, что его все боялись, меня совсем не радовало. Его же боялись не как Героя, который может любого нехорошего человека в два счёта на лопатки уложить. Наоборот, его боялись, как человека злого, несущего хорошим и добрым зло и слёзы. Бабушку вон как избивал.

А потом был очередной День Великой Победы, и учитель истории домашнее задание дал. Нужно было расспросить дедов своих и бабушек о том, как они воевали с фашистом и в тылу трудились во имя Победы. Ну, и что должен был рассказать я? О том, что мой дед – бандеровец! Да, ни в жизнь. Мне же потом ребята житья не дадут. Будут на каждом шагу дразнить, как того мальчишку, семья которого к нам из Украины приехала. Я мучился над тем, как выполнить домашнее задание. Можно было, конечно, рассказать про второго деда и про бабушек, но о них я совсем позабыл. Да, к тому же они и не воевали, а в тылу работали. Для меня, одиннадцатилетнего мальчишки, это не было подвигом, я считал, что не о чем там рассказывать.  А бандеровец никак не шёл из головы моей.

И я решился на немыслимое. На страшное и постыдное. До того, я так нехорошо никогда не поступал, а после, поступаю, конечно, как и все люди, но не настолько гадко и подло, как тогда.

На уроке истории я отвечал последним. До меня ответил весь класс, а я, любивший историю и всегда старавшийся отвечать на её уроках одним из первых, в тот раз тянул до последнего. Одна из одноклассниц на урок привела своего деда – ветерана войны. Его пиджак был весь в наградах. Я завидовал этой однокласснице. Другая поведала нам всем, что наш, местный Герой Советского Союза, чьим именем названа одна из улиц нашего райцентра, её двоюродный дед. Это было немыслимым унижением для меня. Её дед, пусть даже и двоюродный, - Герой Советского Союза, а мой – бандеровец! За что такая несправедливость? Один мальчик рассказал, что его дедушка уже умер, но воевал в разведке и даже настоящего языка брал. Другой одноклассник и вовсе удивил. У него не дед, у него бабушка воевала. И кем. Лётчицей. Где точно и на каком самолёте, он не знал, но не исключено, что она была одной из легендарных «ночных ведьм». А мой дед – предатель! И вот это «предатель», не переставая, пульсировало в висках. У всех моих одноклассников деды были Героями. А у меня? А я? Как же я хотел гордиться своим дедом, но я был вынужден стыдиться. И вот пришёл мой черёд. Я встал, как и положено, и…

Мой дед Леонов Иван был трижды Герой Советского Союза. Вот вам всем. Подумаешь, в разведке у кого-то воевал. Подумаешь, бабка лётчицей была. А мой – трижды Герой Советского Союза и участвовал во всех трёх оборонах Москвы, последний раз в сорок четвёртом. Ранен был раз десять, не меньше, но с поля боя не уходил…

Я сам себе верил. И при этом, обманывая, смотрел в пол. А потом сел на своё место, сложил руки на парте и уткнул в них голову. Господи, как же было стыдно. Нет, не от того, что выдумал и соврал, а потому, что учитель знал, что я вру. Ему ли не знать, что не было трёх оборон столицы и что за всю войну было всего три трижды Героя Советского Союза, один из которых легендарный маршал Жуков, а двое других, не менее знаменитые воины, лётчики Покрышкин и Кожедуб. А что касается четвёртого, то как же о нём могли знать историки, если даже его собственный внук не знал ни отчества его, ни рода войск, в которых Герой совершал свои подвиги, да такие, какие  не снились не разведчикам, ни лётчицам. Учитель истории лишь не знал, почему я вру. А я ни за что на свете не мог назвать причину потому, что в этом случае я должен был бы признаться, что дед – бандеровец. И всё. Надо мной бы смеялись, в меня бы пальцами тыкали, и, может, даже плевали бы в след. 

Хотя, надо мной и без того смеялись. Весь класс. Учитель поставил мне двойку и сделал строгое замечание о том, что врать нельзя. Будто бы я и сам этого не знал. Знал. С детства. Но что ещё мне оставалось делать?

 Вечером дома родители, всегда следившие за тем, как я учусь, не смотря на то, что учился я в целом хорошо, строго поинтересовались у меня, почему я получил пару. По истории!? Зная, что утаивать от папы с мамой правду просто бессмысленно, я им всё рассказал. Все свои терзания душевные поведал. Меня не ругали. Потому, что были ошарашены моей правдой. Фигурально выражаясь, я их с ног сбил.

- Кто тебе сказал, что мой отец – бандеровец? – Спросил отец, стараясь унять волнение, вызванное неслыханным оскорблением своей семьи. И от кого? От сына.

- Баба. – Тихо ответил я, чувствуя себя предателем.

- Какая баба? – Спросил родитель так, как будто бы и в самом деле полагал, что мне о моём деде могла рассказать любая деревенская старуха.

Ответа он ждать не стал и пошёл в комнату бабушки. О чём они там разговаривали, я не слышал потому, что моё внимание было занято рассказом мамы.

- Я очень мало знаю о деде Иване, но одно точно, он не предатель и не бандеровец. Он настоящий герой. Он воевал, был ранен. А потом он был в плену у фашистов и там над ним издевались. И, вообще, все они были героями. Все, кто навсегда остался там: в болотах, на полях, в лесах, в воде. Кто сгорел в танке, и кого засыпало землёй. И те, кто сумел выжить и вернулся – тоже герои. И в каком каждый из них был звании, в какой должности, это совсем не важно.

В кухню вернулся отец и стал рассказывать, а я слушал и не верил, и радость в моей детской душёнке поселялась и даже гордость.

Дед мой Леонов Иван Иванович воевал автоматчиком в Сталинграде и на Курской Дуге, а потом раненым попал в плен, откуда сбежал. До плена у него были даже боевые награды, которые фашисты в плену вырвали у него из гимнастёрки вместе с кусками ткани и разбили кувалдой.

Больше папа ничего не знал. Дед не любил говорить о войне и о плене.

- Ты почему сразу не спросил у меня? – Спросил отец.

Не зная, что отвечать, я промолчал.

- Иди к бабушке, спроси у неё. – Посоветовала мне мама. - Она больше знает, она женой его была, а отец был маленьким, потому мало знает.

И я пошёл. Осторожно. Мне было стыдно смотреть в глаза ей. Но её глаза и не видели меня, они плакали.

- Ох, Ваня, Ваня. Как же тяжко-то без тебя. Говорил ты мне, милый, что тосковать буду по тебе, что вспомню ещё не раз тебя, да я не слушала тебя. Как же я тебя любила, Ваня, а теперь который год уж одна, без тебя вот. Возьми ты меня уже к себе, Ванечка, возьми. Не хочу я тут одна, к тебе хочу.

- Баб. – Робко позвал я.

И она услышала меня с первого раза.

- Что тебе, Романька?

- Баб, ты же говорила, что он бандеровец, что он бил тебя сильно, и ты из-за него не слышишь ничего.  – Набрался я смелости. – А теперь плачешь по нему, жалеешь его, говоришь, что любила его.

- Любила. – Подтвердила бабушка. – И он меня любил. А бил меня, так что же с того. Тогда все мужики баб своих били. Жизнь у них такая была, у мужиков. Им самую страшную войну сломать досталася.

- Баб, расскажи, а. – Попросил я, присаживаясь рядом и отодвигая в сторону большой клубок шерстяных ниток.

Я уже понял, что она нисколько не сердилась на меня.

- А что рассказывать, Романька?

О войне дед почти никогда не говорил, кроме, как напившись, плакал, и тогда до бабушки долетали какие-то обрывки самых страшных его воспоминаний: «Нас пригнали на войну, танки зарычали, а мы в кучу собрались, мама, закричали».

В атаку они шли. А на них танки фашистские. Бабахнуло и всё. Темень. Но очнулся. Один из всех живой. Встать не смог, нога продырявлена, полный сапог крови. Приполз в какую-то деревню, не зная, где немцы, а где свои. В крайней избе его бабка какая-то приютила, перебинтовала, чем под рукой было, накормила. А потом хозяин пришёл и сердился очень. И солдата выгнал, опасаясь за свою жизнь. Под немцем деревня та ещё была, хоть их и не было в ней. Далеко дед уйти не смог, так под забором и остался лежать в канавке. И, может, не заметили бы его фашисты, но хозяин дома указал на раненого бойца. Так и попал в плен. Когда рана зажила немного, бежал, но неудачно, поймали хохлы и сдали опять фашистам, и тогда в Европу отправили, где работал в порту. В концлагере над ним издевались, как и над другими пленными. Например, его ставили у стены, и немецкий офицер целился в него из пистолета, угрожая убить. Да, и, Слава Богу. Отмучился. И всё меркло перед глазами. Он умирал. А потом он открывал глаза и видел над собой того офицера, который ржал и говорил: «Что, рус? Как тебе на том свете? Видишь, и здесь я – хозяин, а ты – раб». Но оказывалось, что до того света ещё далеко было. Пистолет офицера не был заряжен. А за спиной пленного незаметно вставал солдат и в момент, когда офицер спускал курок, бил узника по голове тяжёлым предметом, и тот терял сознание. Известно, что пленных почти не кормили, а когда давали баланду в мисках, без ложек, и несчастные, выпив её, руками ели картофельные очистки, представители высшей расы опять ржали: «Рус, ты кушаешь, как свинья. Мы научим тебя кушать, как человек». И на глазах у пленных аккуратно с наслаждением ели свои пайки.

 Тот концлагерь освободили американцы и деда переправили в Россию. В ГУЛАГ его «за измену Родине» не посадили. И на День Победы всегда приглашали. И с другими ветеранами войны он всегда общался, но как выпьют вместе, так его пленом попрекали, мол, отсиживался, пока другие до Берлина топали. Вот потому и дрался. До крови дрался с другими ветеранами. Не жалел их. Потому что его не жалели. А потом приходил домой и от неуёмной злобы бил её, жену свою, пугал детей. После за ним обязательно приходил участковый по заявлению кого-либо из побитых им ветеранов. И каждую ночь с девятого на десятое мая, дед ночевал в милиции, а потом возвращался домой, и до следующего праздника работал, как зверь, сильно и молча, и не пил совсем. Он и, правда, ни разу не улыбнулся за всю их жизнь. И лицо, и тело его были страшными, изувеченными войной. Века не было, и оттого глаз был выпученным. Под лопаткой рубец лиловый широкий длинный, в боку заросшая дырка от пули. В ноге не было малой берцовой кости, и до самой смерти он едва заметно хромал. Вот потому и звали его бандеровцем. Только бандеровец может быть таким страшным и злым. Больше бабушка ничего не знала, но сказала ещё, что дед не рядовым бойцом был, а командиром, звёздочки у него на погонах были. 

Я уходил из комнаты бабушки и слышал, как она поёт

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война

Я больше никогда не стыдился своего деда. Я стыжусь себя за тот свой детский стыд за деда. И, может, для того, что бы хоть чуть – чуть этот стыд притупить, я дал себе слово, узнать всё про деда, про его жизненный путь, про его войну. И вот уже четверть века неотступно следу этому слову, хотя очень трудно – всевозможные архивы не отвечают. Им мало той исходной для поиска информации, которую предоставляю я. Но всё-таки известно, что родился дед 25 августа 1907 года в деревне Колпино Витебской губернии, хотя в справке о рождении указан Пустошинский район Калининской области, а теперь эта деревня вместе с районом в составе Псковской области. Его родители, мои прадед с прабабкой, о которых я, к сожалению, пока ничего не знаю, в Сибирь перебрались по столыпинской реформе до революции ещё. В деревню Соловьёвка Красноярского края.

30 мая 1942 года дед призван на фронт Абанским РВК Красноярского края. Со второго раза военкомат ответил, и я благодарен его сотрудникам.

Два года назад получил ответ из Германии, за который тоже благодарен сотрудникам немецких архивов, и в особенности Марии Асмус. 6 ноября 1943 года дед, будучи уже военнопленным, прибыл в шталаг «2 Б», где числился в шестой  рабочей команде. 2 апреля 1945 года при конвоировании на работы в порт города Штеттин, бежал, и дальнейшая его судьба неизвестна. 26 апреля 1945 года при освобождении концлагеря советской танковой дивизией, деда там уже не было. Теперь Штеттин – это польский город Чарне. А вместе с русскими военнопленными в том концлагере содержались и американские. Я читал и улыбался. Дальнейшая судьба известна. Живой, и пришёл к нашим. Четверо сыновей у него после войны родилось, один из которых мой отец.

Не сдаюсь и ищу дальше. Вот уже полторагода жду ответ из местного госархива на наличие у них проверочно-фильтрационного дела на деда. В этом деле может быть много ответов на много вопросов о нём. Зачем мне это? А хочу помнить, хочу знать, хочу гордиться. Президент, кажется, сказал, что та война закончится, когда не останется ни одного неизвестного солдата. Зачем пишу об этом рассказ? А всё просто. ЧТО БЫ ПОМНИЛИ! ЧТО БЫ ВЫ ВСЕ ПОМНИЛИ! И ТОГДА ВОЙНА К НАМ БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЁТСЯ! Хочу, что бы все мы улыбались. Хватит того, что деды наши после той войны почти никогда не улыбались, хоть и были победителями, и многих из них за то считали убийцами, а то и бандеровцами.

Я не так давно навещал сестру бабушки, и спросил её вновь.

- Деда Ивана помните? Что знаете про него?

- Так, а что я знаю. Бандеровцем он был. Страшный, злой, дрался всегда. Боялись его. Бандеровец и есть. – Ответила мне уже очень постаревшая женщина.

Я рассказал ей то, что мне стало известно о деде, и она удивилась услышанному. Стереотипы – вещь назойливая.

Умер дед тихо. В июльский день, когда вся страна следила за московской олимпиадой. Пришёл с работы в обед, съел стакан сметаны, лёг подремать и больше не проснулся. Хорошая смерть, добрая. Он заслужил её своей злой жизнью. Ему было семьдесят два, и я его совсем не помню. Но я о нём знаю. И горжусь. Гордитесь и вы своими дедами и отцами, даже если что-то нехорошее было в их  жизни, найдите этому, хоть какое оправдание, и гордитесь. Ругать их и стыдиться, мы не имеем права. Уверен, что сегодняшние немцы если и не гордятся своими дедами, то уж точно их не стыдятся, хотя понимают, что воевали те на стороне зла. Но они просто были солдатами, верили своим командирам и фюреру, и обязаны были выполнить приказ. И только так мы можем рассчитывать на то, что наши потомки будут помнить нас. Думаете, им это не надо будет? Заблуждаетесь. Им это будет надо. Не знающий племени своего, не будет иметь и продолжения рода. 

Роман Леонов